С. Ситар. Акция “Лунапарк” (Полеты на Луну)

Самое ценное философское обобщение, которое я услышал от Николая Семеновича Паниткова за время нашего знакомства, звучало так: “Ничего нет”. Однако, когда я впоследствии пытался передать это положение, казавшееся мне вершиной научной точности, другим людям, то, к моему удивлению, они реагировали на это весьма скептически – при этом они либо пожимали плечами в недоумении, либо впадали в агрессию, а иногда просто брезгливо морщились и иронически насмехались. Возможно, распространенность такой реакции объясняет то, что сам Н.П. никогда не повторял эту формулу в разговорах со мной, а когда я отваживался напомнить ему о ней, старался сразу же переключить мое внимание на что-нибудь другое. С тех пор в качестве “предельных” обобщений он поочередно использовал две другие формулы, которые, на первый взгляд, противоречат друг другу и представляют два враждебных мировоззрения: “все это – жизнь языка” и “все это – жизнь вещества”. При этом “осциллировал” Н.П. между этими двумя определениями настолько ритмично и непринужденно, что у меня со временем возникло естественное подозрение – а не употребляет ли он слова “язык” и “вещество” в каком-то сходном значении?
В театре и кино, как известно, бывают т.н. “немые сцены”, которые часто выполняют функцию драматической кульминации, самого выразительного элемента повествования. Особенно сильно это работает, когда, например, после долгой разлуки два близких человека, вместо того, чтобы поговорить о пережитом, начинают что-то друг с другом делать в полном молчании – скажем, целуются или совершают половой акт. Здесь как будто налицо победа “жизни вещества” над “жизнью языка”. Если представить себе, что все это происходит в повседневной жизни, что нет ни камеры ни сцены, то такие моменты можно с полным правом признать “пустым действием” – поскольку участники события друг другу уже ничего не демонстрируют, а просто действуют как стихии, животные или роботы. Важно при этом, что во время полового акта от человека к человеку передается, например, ДНК – т.е. “недорасшифрованный” текст. Можно предположить, что по мере продвижения вперед расшифровки “генома”, аура экзальтации, смущения и таинственности, до сих пор окружающая половой акт в жизни, будет постепенно рассеиваться и в итоге исчезнет совсем.
В отношении акций КД в этой связи уместно вспомнить введенное Юлией Кристевой понятие “генотекста”, – уточнив, что его сущностным признаком является как раз “недорасшифрованность”, постоянная отложенность полного раскрытия его содержания. Мое индивидуальное восприятие и переживание акции “Лунопарк / Полеты на Луну” в силу ряда обстоятельств было от начала до конца “фундировано” этим теоретическим концептом (впрочем, без звучания в сознании самого слова “генотекст”), в котором, по замыслу самой Кристевой, процессы “жизни вещества” и “жизни языка” также смыкаются до неразличимости.
Незадолго до акции я написал для нашего журнала (Проект Россия №35, “Альтернатива”) текст под названием “Интенсификация пространства”. В нем выстраивалась оппозиция экстенсивное/интенсивное пространство, а в порядке пояснения различия между тем и другим была использована метафора, которую изобрела Фаина Раневская для описания сути своей сценической карьеры (по некоторым сведениям, – и сути всего своего жизненного пути): “попытки плавать стилем баттерфляй в унитазе”. В моем тексте “унитаз” соотносился с “интенсивным пространством”, характеризующимся компактностью, взаимной обратимостью материи и смысла, и ориентированностью вовнутрь – в сторону интенсификации события. В качестве предвестия наступающей эпохи интенсивного пространства рассматривалась история искусства, литературы и философии 20-го века. “Стиль баттерфляй” выступал как modus operandi уходящего в прошлое “экстенсивного пространства” – эпохи территориальных захватов, в том числе и в области смысла. Для характеристики экстенсивного пространства была, в частности, предложена следующая формулировка: “Движение и скорость в этом пространстве значили многое, если не всё, ибо девиз его гласил: «Кто успел, тот и съел». В результате успели даже слетать на Луну, однако, чтобы «съесть» Луну, аппетита уже не хватило”.
Открывшаяся перед нами 11-го апреля панорама Измайловкого парка поначалу воспринималась как почти буквальная реализация вышеописанной метафоры перехода в интенсивное пространство: это был вполне узнаваемый “унитаз”, смесь воды и обнажившихся из-под снега нечистот, среди которых преобладали “идеологизированные отбросы” консумеризма – пустые бутылки, упаковки, фантики и обертки, испещренные яркими логотипами и мелкими текстами рекламно-прикладного содержания. На этом фоне устроители развернули инсталляцию, которая “формально” была ему в общем-то под стать: огромные листы с увеличенными на ксероксе страницами из журнала Flash Art конца 70-х годов, с комментированными изображениями авангардных работ того времени (Бойс, Оппенгейм и др.) и материалом о ранних перфомансах КД. В центре ряда из этих листов был помещен черный лист того же формата, на котором был установлен небольшой глобус луны на черной пластиковой подставке. Все как будто укладывалось в матрицу, наметившуюся в “Интенсификации пространства” – Луна возвышалась как памятник жизни “в стиле баттерфляй” (на траурном постаменте), а авангардные работы плавно перетекали в окружающий “пост-семиотический” ландшафт, образуя как бы основание стенок “унитаза”. Однако тут возникла неожиданная перекодировка по схеме металепсиса (переворачивания отношений между предшествующим и последующим): отвечая на вопрос одного из зрителей о смысле инсталляции, Андрей Монастырский пояснил, что ксероксные листы представляют собой что-то вроде символа старого искусства, в то время как Луна (в сочетании с окружающим парком) обозначает как раз теперешнее, новое состояние искусства, с характерным для него уклоном в энтертейнмент – отсюда название акции “Лунапарк”. После этого я пережил момент полного структурно-семиотического коллапса в духе заумной поэзии. Наклонившись над глобусом, чтобы рассмотреть какие-нибудь детали, я наткнулся взглядом на мелкие буквы на ореоле вокруг одной из самых крупных “язв” на поверхности Луны. Буквы эти оказались расположенными вверх ногами, и, после напряженных усилий, они сложились у меня в голове в какое-то загадочное и несколько зловещее слово “Горырука”, которое ассоциировалось с “горемыкой”, “разлукой” и “разрухой”. Ум мой, однако, отказывался признать возможность существования на Луне такого странного топонима: он вертел полученное слово и так и эдак, пока не разложил его в кажущееся более осмысленным словосочетание “горы’  рука’ ” (т.е. “рука горы”). Хотя и это словосочетание, если вдуматься, выглядело довольно таки неуместно и абсурдно. Теперь я склоняюсь к мнению, что эта “горырука” – ни что иное, как отраженный в бурлящем спазматическом зеркале генотекста (темна вода на небесех) и потому искаженный до полной неузнаваемости “лунапарк”. Но тогда я был совершенно не в силах отстраниться до такой степени, оставаясь беспомощным заложником этих заоблачных процессов.
Из растерянного состояния меня вывел Николай Семенович, предложивший немного прогуляться с ним вдвоем. Во время этой прогулки мы полюбовались на разлив и поговорили на множество тем: о суккубах; о старичках-вуайеристах, шныряющих весной по паркам с биноклями; о мимолетности весны в нашем климате; о поэзии Георгия Иванова; о фильмах Киры Муратовой; о вербигерациях и персерверациях и т.п. Мы неспешно бродили по парку, и, спустя какой-то довольно значительный промежуток времени, оказались снова на платформе метро, попав туда через вход со стороны последнего вагона из центра, противоположный входу, через который мы прошли в парк перед началом акции. Навстречу нам двигались небольшими группами последние возвращавшиеся из парка зрители. Помню, в конце разговора Н.П. сетовал на исчерпанность всей этой акционной проблематики и признавался, что чувствует неловкость перед приглашенными. Я опять читал что-то из Иванова:
…но всему одна цена.
Помни это, помни это
Каплю жизни, каплю света
Донна Анна! – нет ответа,
– Анна, Анна! – тишина.
Тут у меня зазвонил мобильный телефон. Оказалось, что это звонят Алёна Иванова и Игорь Бурый, которые были приглашены на акцию, но опоздали более чем на полтора часа. Я остался на платформе, чтобы поговорить с ними, а Панитков нырнул в вагон вместе с другими отъезжающими свидетелями события. Выяснилось, что Алёна и Игорь не только приехали, но уже вышли из метро, и стоят наверху перед входом в парк. Я решил подняться к ним. Они, конечно, переживали по поводу своего опоздания, но я постарался их утешить, сказав, что, если мы пройдем вместе к месту проведения акции, то, возможно, еще сможем увидеть инсталляцию в ее изначальном виде, – до того, как ее разберут на части блуждающие по парку любопытные граждане. При этом мне казалось, что шансов у нас не так уж много – парк просто кишел праздношатающимися гуляками, порой весьма подозрительного вида. Когда я рассказал, что акция называлась “Лунапарк”, и что центральный элемент инсталляции – Луна, Игорь показал мне полученный им накануне ночью от Алексея Кононенко SMS следующего содержания:

New moon Nisan
Look to the West

Это означало, что накануне было новолуние – первая ночь лунного месяца Нисана. Вообще, Алексей и Игорь в последнее время проявляли и проявляют какой-то спонтанный, эстетически окрашенный интерес к астрономии – в частности, в Москве и на даче они регулярно производят манипуляции с моделями небесных тел. Для меня же именно Луна всегда была каким-то сакральным объектом, – к примеру, переезжая с места на место, я всегда вожу с собой фотографию Луны, которую обычно вешаю на стену около моего рабочего стола или над кроватью. Как-то само собой возникло решение, что, если мы еще застанем Луну в неприкосновенности, мы должны ее похитить. Размышляя теперь над мотивом этого, казавшегося тогда очень естественным, коллективного решения, я прихожу к выводу, что, по крайней мере на моем “внутреннем” плане, это был еще один из примеров “заумных” полумеханических перекодировок со стороны генотекста – в данном случае, спазматическая инверсия напряженной фразы из моего журнального текста “Кто успел, тот и съел”, которая, таким образом, должна была превратиться в “Кто НЕ успел, тот и съел” (или в “Кто опоздал, тот и съел”).
Когда инсталляция показалась в поле нашего зрения, от нее как раз отделялся один из тех одиноких блуждающих старичков, в которых я, с подачи Паниткова, начал подозревать тайных вуайеров-мастурбаторов. Однако, к моему удивлению, инсталляция осталась в целости и сохранности. В “покинутом” состоянии, она производила довольно монументальное и одновременно делириозное впечатление: снег вокруг был вытоптан множеством ног, следы наполнились водой, слились в широкие озера и каналы, из-за чего вся композиция казалась обломком кораблекрушения, – чудом уцелевшим свидетельством какой-то жутковато-бредовой катастрофы. Было решено, что Луну нельзя изъять просто так, но необходимо заметить ее каким-то похожим по форме предметом – как это делают при краже экспонатов из тщательно охраняемых музеев. Игорь скатал из снега шар, примерно в три раза превосходивший размерами Луну вместе с подставкой. Затем возникла пауза, поскольку было непонятно, кто конкретно осмелится подойти и забрать Луну. Итог короткого обсуждения подвела Алёна, сказав, что, раз они с Игорем опоздали, то и это действие должны совершить они. Сферу сняли с подставки и уложили оба предмета в сумку Игоря. В этот момент как раз и выяснилось, что во время акции Луна была закреплена на подставке “вверх ногами” (т.е. “северным” полюсом вниз) – что у меня в голове связалось с инверсией матрицы “Интенсификации пространства”. После изъятия Луны мы установили на ее месте снежный шар, и я вылепил торчащую из его поверхности пятипалую “гору-руку” – примерно в том месте, гда располагалась соответствующая надпись на глобусе. Весь процесс был заснят Алёной на цифровое видео.
У выхода из парка мы встретили Машу Сумнину и Мишу Лейкина, которым мы рассказали о происшедшем, показали Луну и нашу съемку. Потом мы все вместе сели в машину и отправились обедать в китайский ресторан у станции метро Семеновская.
Когда я пришел домой, мне позвонил Андрей Монастырский и сообщил, что у акции была скрытая от зрителей составляющая под названием “Полеты на Луну”. Она была связана с рассыпанными по поверхности глобуса Луны мелкими красными точками (отметками прилунений космических аппаратов), которые во время действия оставались в зоне неразличения/невидимости, поскольку никто из зрителей не мог их толком разглядеть, и потому не обращал на них внимания. Красным точкам соответствовали особые конверты с фактографией, на которых аббревиатура КД была написана красным. Один из таких конвертов в конце акции получил и я. Луна, в свете этого нового комментария, как бы вернулась обратно в прошлое, поскольку выяснилось, что она все таки отсылала к проводившимся когда-то исследованиям ее поверхности – а не к сегодняшней ситуации в искусстве. Но произошло ли соответствующее (по матрице “Интенсификации пространства”) “возвращение в актуальность” авангардных работ конца 70-х? Здесь трудно было не заподозрить, что “невидимость” мелких красных точек скрыто подпитывала опять таки “инверсированную” невидимость материалов из Флэш Арта, которые ускользали от внимания и не читались, наоборот, из-за их нарочитой предъявленности, – т.е. их подавляющей масштабности, смысловой избыточности, “медиумированности” и рапахнутости навстречу зрительским взглядам – выставленности напоказ наподобие так и не замеченного сыщиками письма, которое было “спрятано” на самом видном месте в одном из известных рассказов Эдгара По. Иными словами, авангард 70-х все же остался “по одну сторону баррикад” с исследованиями Луны, т.е. где-то за историческим горизонтом. В то же время, в силу известной диалектики Символического и Воображаемого, указание на невидимость этих работ (через указание на невидимость красных точек) как бы “вытянуло” их из-за горизонта даже не в актуальность, но еще дальше – в область “перспективных интенций”. При этом туда же, по тому же признаку “невидимости”, перекочевали и исследования Луны. Таким образом, в ходе всех этих событий, внутри субъектно-предикативной матрицы из четырех элементов (Луна - авангард - прошлое - будущее) осуществились все логически возможные перестановки.
Остается еще вопрос о том, насколько все таки мы исказили замысел акции своим поведением в “последействии”? Ведь ее поэтика могла быть построена еще и на том, что “видение красных точек” осознается получателями спец-конвертов как существовавшая, но упущенная возможность. Вопрос этот, впрочем, имеет смысл только по отношению к моему личному опыту – Алёна и Игорь не были зрителями акции, а на опыте других обладателей “красных” конвертов наши похождения никак не отразились. Я же оказался перед довольно парадоксальной дилеммой – что является более (или менее) ценным эстетическим переживанием: осознание упущенности некой возможности, или осознание упущенности возможности упущения возможности? Должен ли я чувствовать, что “я ничего не упустил”, или, наоборот, что “я упустил что-то вдвойне”?
Не исключено, что я демонстрирую здесь некоторую нечуткость по отношению к замыслу, но, откровенно говоря, меня в данном случае больше занимает ярко проявившийся во время акции и в последействии момент тождества “сигнала-предвестия” и “мотива-фактора”, – что вообще характерно для специфического состояния сознания, возникающего в связи с присутствием на акциях КД. В литературе одним из ближайших примеров работы этой схемы является эпизод с серой кошечкой Пульхерии Ивановны из “Старосветских помещиков” Гоголя.

13.06.05