Коллективные действия
31. МУЗЫКА ВНУТРИ И СНАРУЖИ
В течение недели я думал над акцией «Башни». Вырезал изображения башен из различных журналов, наклеивал их на белую бумагу, снабжал каждую башню описанием, прикидывал тридцатиминутный маршрут такси. Но потом почувствовал, что делать эту работу не стоит. Однако, седьмого апреля все же решил записать несколько шумов проезжающих трамваев, которые нужны были для фонограммы «Башен». Где-то около двенадцати ночи мы с Сорокиным пошли на бульвар, расположенный вдоль улицы Королева, и я записал там то, что было нужно. На следующий день я окончательно решил не делать эту акцию. Я даже не стал слушать запись, сделанную на бульваре. Через день ко мне приехала Н. Мы приятно провели с ней время, и мне вдруг захотелось послушать фонограмму с трамваями. Фонограмма получилась замечательной. Поскольку мой магнитофон делает стереофоническую запись, то эффект оказался очень пространственным: издали в правом ухе возникает тихий звук набирающего скорость трамвая, потом проносится с грохотом внутри головы и исчезает, затухает в левом ухе. У меня возник план акции «Трамваи - остатки башен»: Ромашко с включенным вокменом стоит на тротуаре, прислонившись спиной к дереву и лицом к бульвару, по которому проезжают трамваи, и слушает в течение 30 минут фонограмму, которую я записал накануне. Она состоит только из трамвайных шумов. В конце фонограммы Ромашко (в виде записанной на эту же ленту инструкции) сразу же после акции на месте действия предлагается сказать несколько слов о звуковой среде, в которой он воспринимал проезжающие мимо него трамваи.
Я предложил Н. пойти (было уже часов 11 вечера) на улицу и записать нужную фонограмму. Она согласилась. Я потушил свет в комнате, чтобы идти одеваться в прихожую. Но потом мы начали валять дурака, легли в темноте на диван, стали обниматься, целоваться и т.д. В конце концов так никуда и не пошли.
Утром мы проснулись часов в восемь, и я для бодрости поставил диск Нины Хаген «Ангстлос» - там есть две симпатичные песни, хотя этот диск, на мой взгляд, мало интересен по сравнению с предыдущими. Кстати, на днях я писал какой-то фрагмент, касающийся эстетических оценок и суждений. Там, я помню, писал, что в искусстве бывают не расцвет и упадок, а соответствующие им «дали» и «глубины». Послушав этот диск, я поколебался в своем мнении - уж очень он смахивает на «упадок», а не на «глубины». Позже, в день нашего с Н. бракосочетания, я прослушал куски из нескольких ключевых произведений 70-х годов: Клауса Шульце, Гласса, Кейджа, Штокгаузена и затем сразу наиболее модные вещи 80-х. Увы, лучше бы я этого не делал! При всей моей открытости и искренней заинтересованности в принципиально новом, сравнение это, с моей, разумеется, крайне субъективной точки зрения, не в пользу 80-х.
Потом мы позавтракали и прослушали пластинку «Резидента»: великолепная афро-инфантильная музыка. И уже только после того, как мы прослушали одну сторону «Музыки для 18 музыкантов» Стива Райха, ко мне привязалось слово «ОСТАТОЧНЫЙ». Я пошел проводить Н. до остановки троллейбуса где-то часов в 12 дня. Мы пересекли трамвайные пути, где я предположительно решил осуществить акцию «Трамваи - остатки башен», выбрал мимоходом дерево, возле которого должен стоять Ромашко. На всем пути я указывал пальцем на дальнего какого-то прохожего и говорил Н., что вон, мол, ОСТАТОЧНЫЙ идет. Что это значит и почему «Остаточный», я понятия не имел, мне было просто смешно, вероятно, это какой-то синдром у меня возник.
Когда мы подошли к остановке троллейбуса, наше внимание привлекла пожилая женщина, по виду из деревни, с двумя сумками в руках. Она остановилась у дерева возле нас, вытащила из сумки две пачки какао и поставила их на землю, рядом с деревом. Потом посмотрела на нас и говорит: «Мне это какао не нужно, мне его дали в заказе, а я его не пью, хотите заберите, а то я все равно его здесь ОСТАВЛЮ». Мы стали ее уговаривать не ОСТАВЛЯТЬ какао, а она ни в какую. Говорит, оставлю, да оставлю. Тут вдруг сзади, у другого дерева, кто-то брякнулся на асфальт. Я обернулся, вижу - торчат ноги, а туловище за деревом. Я подошел - лежит мужик в грязном плаще, в авоське, которая рядом валяется - две вермутовых «бомбы». Я его еле поднял, схватив под мышки. А он меня ухватил за рукав и говорит: «сейчас я тебе кое-что покажу». Достает бумажник из бокового кармана пиджака и вытаскивает из него сначала значок «Заслуженный кремлевец», а потом удостоверение, что он заслуженный ветеран труда. Разворачивает это удостоверение и просит меня обратить внимание на подпись того, кто ему это удостоверение выдал. Там написано, что какой-то зам. или зав. или начальник, уж точно не помню, УКГБ СССР Алданов. Он мне еще пробормотал, что служил у Берии. То есть в полном смысле слова остаточный тип. Пока я от него отвязывался, женщина вместе с какао исчезла - раздумала его ОСТАВЛЯТЬ. Тут подошел троллейбус, и Н. уехала, а я пошел домой.
В течение последующих нескольких дней у меня постепенно сложилось содержание фонограммы, которую я уже мыслил не как акцию, а скорее как запись музыкальной пьесы, которую может послушать не только Ромашко, но любой желающий. Единственные два условия, координирующие прослушивание фонограммы, это то, что ее нужно слушать с 11 часов вечера до половины 12 и только в определенном месте, где будет производиться запись. Сама запись должна состоять прежде всего из шумов проезжающих трамваев - то есть мы приходим на место, включаем магнитофон и записываем с 11 до половины двенадцатого все проезжающие за это время мимо нас трамваи. Дополнительно во время записи мы используем некоторые музыкальные инструменты, которые иногда будут звучать на том или ином расстоянии от магнитофона. Во-первых, это валторна и гобой, из которых будет извлекать звуки С.Летов (здесь мы как раз реализуем интересный прием «летовских хвостов», который мы в свое время запланировали для акции «Музыка центра», но не осуществили ее. Он заключается в том, что Летов вступает со своим духовым инструментом в то время, когда трамвай проезжает мимо магнитофона, и держит звук еще минуту-полторы спустя после того, как трамвай уже проехал. В «Музыке центра» вместо трамваев должен был проезжать поезд. Таким образом, на фонограмме получатся своего рода звуковые следы, хвосты - транспортный шум трансформируется в музыкальный тонированный звук). Во-вторых мы используем барабан, буддийскую ритуальную раковину Н.Паниткова, пару различных колокольчиков, дребезжание будильника, китайскую губную гармошку и иногда различную голосовую сонористику.
Но этого всего должно быть на фонограмме немного, основное ее содержание - это все же звук проезжающих трамваев, а музыкальные элементы только иногда вкрапляются, скорее где-то вдали, отзвуком. Таким образом, у нас получится фонограмма «Музыки внутри и снаружи» - так можно назвать эту пьесу. Визуальное внимание слушателя фонограммы, вероятно, нужно направить на проезжающие трамваи, на их ожидание, слежение за их проездом и т.д. Здесь могут возникнуть интересные совпадения фонограммных трамваев с реальными трамваями, проезжающими в момент прослушивания.
Сегодня, 20 апреля, мы договорились с Летовым и Панитковым записать фонограмму. Я позвонил Кизевальтеру и попросил его снять запись на фото. Но он отказался, сказал, что все это скучно и выразил желание выйти из состава группы «Коллективные действия». Ну что же, жаль, конечно, но ничего не поделаешь. Кизевальтер отправился вслед за Никитой Алексеевым в самостоятельное творчество. Можно только пожелать ему успешной работы. Так что остались мы с Панитковым, Макар с Леной и Ромашко.
* * *
Вчера с 22.40 до 23.10 вечера записывали «Музыку внутри и снаружи» - Летов, Панитков, Л.Романова и я. Кроме того, у меня в гостях был Алик Сидоров, у которого случайно оказался с собой фотоаппарат со вспышкой. Он снял нас на наших позициях на улице во время записи (вернее - перед записью, записывали мы без него). Запись, на мой взгляд, прошла вполне удачно, получилась «нулевая» музыка: в центре- или тишина, или шум проезжающего трамвая, по краям - странные далекие, приглушенные музыкальные шумы. Использовали валторну (Летов), две губные гармошки (Летов и я), буддийскую раковину (Коля), барабан, колокольчики, звонок от будильника, свисток, голос (я). После записи пришли ко мне и прослушали ее. Кстати, мы немного боялись, что к нам привяжется на улице милиция. Ничего такого не случилось, и, пожалуй, самое большое облегчение и удовольствие мы получили не от самой импровизации, а именно от того, что все прошло гладко, что к нам никто не пристал.
Я думаю, что в середину фонограммы неплохо было бы вписать «дневной мазок» трамвайного шума, т.е. записать на том же месте приближение, проезд мимо магнитофона и удаление трамвая днем или лучше утром. Сейчас я иду на работу в музей (сегодня 21 апреля, субботник, сегодня же моя женитьба в 5 часов на Н.) и по дороге попробую вписать этот «мазок». Нет, прослушав еще раз фонограмму, решил не вписывать этот «мазок», не портить ее однородность, документальность. Очень интересно звучит Колина раковина - как будто сипит, шумит, ревет какое-то животное в джунглях, реагирующее голосом на проезжающие трамваи и машины.
* * *
Итак, вчера (22 апреля 84 г.) С.Ромашко прослушал фонограмму «Музыки внутри и снаружи». Прослушивание началось в месте записи - на ул. Королева, где проходят 11 и 7 маршруты трамваев - в 22 час. 40 мин., и кончилось в 23 час. 10 мин. Было довольно холодно, чуть больше нуля градусов. Но, как сказал Ромашко, степень дискомфорта была вполне терпима. На его оценку, вещь выдержана на хорошем уровне. Мы с Н., прогуливающиеся неподалеку от места прослушивания, насчитали, что мимо Ромашко проехало 7 трамваев в ту и другую сторону. На фонограмме их несколько больше. После прослушивания мы вернулись ко мне, и Ромашко наговорил небольшой рассказ на магнитофон об этом событии - позже расшифрую и приложу к документации. С Кизевальтером, надо сказать, все разрешилось благополучно. Я ему позвонил, и он согласился отснять момент прослушивания, что и сделал; неизвестно, правда, получилось что-нибудь или нет: снимал со вспышкой Ромашко на фоне проезжающего освещенного трамвая. Я понимаю частые взбрыкивания Гоги, направленные против меня. Но, в конце концов, разумнее не обращать внимания на мелкие психологические неполадки и сохранять «Коллективные действия» в прежнем составе. Не так уж часто мы делаем акции, и не так уж много труда требуется от участников.
Вчера мы с Н. ездили как раз на 11 трамвае в Сокольники и хорошо погуляли, прошли мимо маленковских прудов, посмотрели на спортсмена, который с наслаждением барахтался в ледяной воде. В конце прогулки меня тронула редкая сцена. Уже у выхода из парка под звуки маленького духового оркестра, расположившегося на деревянной эстраде, человек пять-шесть пожилых поддатых мужчин и женщин в грязноватых, потертых плащах и безобразных пальто самозабвенно выплясывали под бравурные звуки оркестрика. Зрелище было тем более умилительно, что эти парковые проститутки и алкаши с по-детски улыбающимися лицами танцевали совершенно одни на ветру и холоде на большом пустынном асфальтированном плацу. Мы постояли минут пятнадцать, с интересом смотря на них, и потом ушли, а они все еще продолжали танцевать с прежней энергией и удовольствием.
А.М.
Москва
20 марта - 20 апреля - 22 апреля 1984 г.
А. Монастырский, Н. Панитков, С. Летов, Г. Кизевальтер, Е. Романова, С. Ромашко.
Рассказ С. Ромашко об акции "Музыка внутрии с наружи". Во-первых, я почти сразу вспомнил одну любопытную работу, ее кто-то сделал в Европе в начале века. Он достал фотографии натурщиц, с которыми работали крупные художники и по возможности совместил их с картинами этих художников, на которых натурщицы были изображены. Не помню, правда, кто это сделал. Второе, что мне хотелось бы сказать, это то, что я все время страшно боролся с собой: мне хотелось посмотреть на часы. Но я не стал этого делать, потому что это наверняка как-то нарушило бы чистоту состояния. С часами всегда проще. Художественное время всегда соотносишь с временем реальным, и, поскольку, я знал, что вещь длится пол-часа... не так трудно... где-то уже на десятой минуте теряется ориентация во времени, не знаешь, сколько прошло - 15 или 25 минут. Это обычный эффект. Ты из реального времени выпадаешь в какое-то другое, как в кинофильме, например. Человек, смотрящий кинофильм, причем не эстет, а обычный нормальный человек, в общем-то забывает, сколько времени прошло от начала. Если взглянуть на часы и увидеть, что до конца осталось всего минут десять, то сразу пропадает этот внутренний мир кинофильма. И третье - у меня возникло искушение закрыть глаза. Эти два пласта - пласт реальности и пласт искусства - они все время мешались. Вначале я немножко прищуривал глаза и делалось легче - раздвоенность пропадала, и все хорошо становилось, ясно и однозначно. Я прекрасно понимал, что этого делать нельзя, потому что задача явно состояла в том, чтобы вот эти две плоскости по возможности как-то держать в поле зрения одновременно. Поэтому я чуть-чуть, несколько раз прищурился, а потом старался держать эти две плоскости параллельно. К концу я как-то привык к этой раздвоенности, но было довольно сложно. Потому что одна плоскость, чисто художественная, была представлена только звуковой стороной, а реальная - всеми, в той или иной степени, но, в основном, конечно, зрительной, поскольку звук был приглушен, но все же и звуковой и даже температурной (было прохладно), хотя последняя, конечно, не входила в планы, но тем не менее. Состояние было несколько искусственным за счет вечера: народу было мало, только один раз прошла группа из трех человек. То есть немножко было какое-то парящее состояние. Скажем, если бы там все время ходили люди и движение было бы оживленнее - трудно сказать, как тогда это воспринималось бы. В последнем случае, конечно, реальная сторона оказалась бы сильнее. Но я понимаю, конечно, что это была как бы синхронизация, почти один и тот же материал - за вычетом, конечно, музыкальной работы, а условия - те же самые, как при записи. Это ясно. Чисто звуковых совпадений не было, только близкие соприкосновения. Лишь один раз, в самом конце, совершенно точно совпал звук трамвая на пленке и проезжающего мимо меня большого грузовика, вот они идеально совпали. Надо сказать, что я вообще ждал этого эффекта - совпадет или нет и в этот момент зарегистрировал для себя - хоть и не совсем то, но совпало. Я проследил за этим моментом, он был идеален: пик звука трамвая в наушниках совпал с большим грузовиком, когда он был точно напротив меня, и затем - затухание звука и удаление грузовика. Было немножко другое. (Обращается к А.М.): Я не знаю, ты рассчитывал на это или нет, скорее всего нет. Бывали такие моменты неопределенности, когда я не совсем был уверен - это настоящий трамвай или трамвай на пленке. Эта "полоса неразличения" длилась, конечно, какие-то доли секунды, потому что потом я начал различать, где что происходит. Но в это мгновение эти две плоскости как бы не различались, пересекались друг с другом. Надо сказать, что звуковая картинка была очень хаотична и мне было довольно сложно как бы найти себе в ней место. Возникало напряжение, ожидание, что из этого хаоса получится вдруг что-то осмысленное. На фонограмме, примерно в середине, есть такое место, где барабан заводит ритм. В этом месте было проще, но этот ритм так и обманул ожидания. Понятно, что сознательно снимались всякие музыкальные завязки. И это, конечно, создавало определенное напряжение, приходилось все время чего-то ожидать, нельзя было расслабиться как в том случае, когда есть какой-то определенный ритм или мелодия, а тут все время было напряженное ожидание. Ждешь, ну, вот будет сейчас: то вдруг большая пауза, то какое-то звуковое событие. В этом смысле вещь была выдержана правильно. Правда, я не знаю, было ли это рассчитано, но близкие звонки воспринимались резковато. Они давали несколько шокирующий эффект. А вот в середине ритм был, этот барабан создал как бы такое место, когда можно было немного успокоиться, отдохнуть. Надо сказать, что вообще эта вещь воспринималась как довольно новая, свежая. Я и сейчас не могу найти к ней параллелей. Впрочем, у тебя что-то было похожее с магнитофоном, где ты говорил свой же текст, слушая магнитофон, в ЦДРИ. Это - близко, и еще где-то ты похожим образом заставлял технику работать. У тебя вообще есть тяга использовать магнитофон как своего рода волшебную палочку, когда он тот же самый житейский материал переводит в иной план искусства. А в целом это довольно чистая концептуальная работа. Она относится именно к концепту, а не к музыке, то есть к проблеме определения искусства. Здесь есть, конечно, и музыкальная часть, ее можно слушать: поставить колонки, пригласить слушателей. Но в том виде, в каком воспринимал ее я по замыслу - это совершенно иное. Потому что эта музыкальная вещь, нить была трансцендирована на совершенно другой уровень, то есть она была снята за счет того, что была сопоставлена с реальностью. И поскольку практически она была идентичнà реальности, то возникали отношения совершенно иного рода. Техника звукозаписи превращала музыку во что-то совсем иное. Это иное воспринималось уже над уровнем непосредственной традиционной художественной технологии - как любой хороший концепт, то есть над тем уровнем, где искусство привязано к кисти, смычку и т.п. А вот здесь это перебрасывается уже поверх условных технологических приемов. То есть все это происходит в метаэстетической сфере, которая довольно любопытно контрастирует с реальностью. Это, кстати, вообще проблема с эпохи романтизма. Искусство всегда выделяет себя как определенную область деятельности, с другой стороны, пугаясь этой своей оторванности от всего остального, оно начинает искать какую-то привязку к реальности. Естественно, что тяга к реальности возникает тогда, когда проведена линия между реальностью и искусством. До тех пор, пока эта линия так четко и прямо не проведена, то и этой тяги не возникает. А.М.: Как ты считаешь, это одноразовая акция или фонограмму можно дать еще кому-нибудь послушать в тех же условиях? С.Р.: Мне кажется, можно, потому что для каждого человека, не знакомого с этой вещью, она будет новой. Но даже и что-то уже понаслышке знающий о ней человек, в общем-то может, при достаточной своей сосредоточенности и подготовке, испытать примерно то же самое, что и я. Я ведь тоже предварительно кое-что знал, что это будет прослушивание какой-то записи на том же месте и в то же время, когда она записывалась. Смутно, но все же какие-то представления о том, что мне предстоит делать, у меня были. И мне кажется, что эта акция не исчерпывается полностью одним моим прослушиванием. Потом, кстати, я подумал о том, нельзя ли было дать мне какую-то свободу передвижения во время прослушивания. С одной стороны, эта свобода рассеивала бы план "музыки внутри", с другой стороны, активизировала бы связь с реальностью. Вот, например, если бы я стоял не лицом к трамвайным путям, а боком, то тогда этот момент неясности соотношения одной и другой плоскостей - фонограммы и реальности - мог бы быть сильнее за счет того, что я не смог бы контролировать находящееся у меня за спиной. То есть "полоса неразличения" стала бы значительно более широкой. Трамвая я не вижу, а звук идет, и неясно, где трамвай - в реальности или в наушниках. Можно было бы поставить следующего слушателя боком к путям. А может быть - ходить туда-сюда по этому бульвару, как один из вариантов.