А. Монастырский. Об акции «625-520», «Мешок»
и «пустом действии»

Еще очень давно в своих созерцательных настроениях я представлял себе общую картину деятельности КД в такой ландшафтно-схематической метафоре: вот некое поле, вдали- стена леса, потом опять поле и лес- и т.д. Эта схема мне представлялась очень простой и заманчивой. Я ее часто рисовал на каких-то бумажках и всегда ставил крестик на условно обозначенной стене леса, как бы отмечая им некую еще не наступившую событийность, следующую акцию КД. В результате акции мы должны были всегда продраться сквозь очередной лес и очутиться на новом поле, в пустоте. Это- с эстетической и ментальной точки зрения. В реальности обычно это бывало одно и то же поле- Киевогорское, и, соответственно, всегда один и тот же лес, окружающий это поле. Причем реально другое поле было чуть ли не один раз всего- на акции «Звуковые перспективы ПЗГ», в 83 году (было еще небольшое поле в Суханово, которое два раза использовалось в 1 томе ПЗГ- акции «Картины» и «Монастырскому»).

Я мыслил себе акцию 625-520 именно как «лесную» и только. Никакого «поля» за этим лесом я себе не представлял: Киевогорское застроили и оно давно перестало выполнять функцию «следующей пустоты», да и сама эстетическая технология «пустоты за пустотой» была явно под угрозой в моем фрустрированном сознании.

Накануне акции, совершенно случайно по телевизиру я увидел фрагмент какого-то многосерийного польского детектива, а именно сцену, где локомотив с прицепленной к нему открытой платформой, полной вооруженными автоматами людьми, подъезжает ночью к воротам в лесу, они открываются- видно, что это одноколейка, уходящая в ночной лес- они въезжают туда, люди напряжены, автоматы навскидку. Тревожная атмосфера ночного леса, поворот одноколейки, поезд исчезает в лесу. Дальше шла реклама и я не смотрел, чем дело кончилось. Наверняка какая-то обычная разборка между бандами или что-то в этом роде. Но образ въезжающего в лес локомотива по одноколейке- деревья вплотную к поезду, тревога, полная неизвестность- произвел на меня сильное впечатление в связи с предстоящей акцией, которая тоже должна была проходить в таком же ландшафте над одноколейкой в лесу.

Акция была сделана 4 марта. На самом деле ее событийность была оборвана, поскольку угол тряпки оторвался и запланированного времени насыпания снега на ткань не было. По ощущению это было близко к последней акции 6 тома «Запуск воздушного змея в Проре»- там тоже оборвалась нить и змей улетел в море. И там, и здесь возникло чувство неподконтрольности и фрустрации. Не важно, по каким (ерундовым, в сущности) причинам это происходило. Важно, что это касалось главной (для меня) эстетическо-созерцательной ценности- «протекания акционного времени», о чем я много раз писал. Это время «включалось» нами и длилось ровно столько, сколько и было запланировано. И вот этот «обрыв времени», его непослушание, исчезновение больно ударяло по восприятию и переживанию.

В предисловии к 4 тому ПЗГ (которое является текстом-лозунгом акции с «совой и собакой») я писал о том, что время и пространство (в эстетике КД) с определенного момента начинают не созерцаться, а воспроизводиться, генерироваться сознанием. Тот текст был опасен с точки зрения «проходимости» дискурса, его дальнейшей судьбы. Это было последнее, фундаментальное касание, последнее прегнантное координирование эстетики «пустого действия». Все последующие тексты по этому поводу носили уже чисто прикладной характер.

Здесь я хочу акцентировать эту тему несколько иначе, а именно, что сквозь «пустое действие» проступает другая («пустая») природа предметности и событийности- хотя все фактичности остаются теми же самыми.

В акциях 8 тома (как и в большинстве 7-ого) нет четкого механизма «пустого действия» внутри акционных сюжетов, кроме «оставленности» послеакционных инсталляций: в «625-520»- это тряпка над узкоколейкой с книгой и магнитофоном, примотанными друг к другу, в акции «На просвет»- огороженное веревкой пространство с картиной на дереве и обгоревшим зонтом, в «Деревнях»- четыре зайчика на растяжке и вертикально стоящим справа от них шестом с «деревнями» и т.д. Это все примеры «пустого последействия» по принципу «Лозунгов» или «Либлиха». Но все это- довольно громоздкие конструкции по сравнению с «Либлихом» или «Лозунгами», наполненные инсталляционными смыслами и порождающие шизоаналитические потоки комментирования, которые, в сущности, непродуктивны. Непродуктивны для чего? Думаю, что для дискурса «современного искусства». Но в то же время именно то, что дискурс современного искусства вообще как единая идеологема, на мой взгляд, закончился к середине 90-х годов и обрел свои исторические рамки, именно это и является причиной, порождающий этот шизоаналитический поток в виде мусора, свалки такого рода текстов. Прежде всего я имею в виду свой текст «Эстетика и опасность», посвященный истории придумывания акции «Мешок». Я не поместил его в этот том «Поездок» именно по причине его полной «сломанности»: если для меня и просматривались, чувствовались еще какие-то остаточные «токи» дискурса современного искусства ко времени его написания, то после него - и в нем, через него- они полностью растворились.

Но это не значит, что эстетическая практика «Коллективных действия» и другие современные эстетические практики также заканчиваются с этим общим дискурсом современного искусства. Они с ним не совпадают полностью, по своим контурам и векторам. А там, где они «совпадают» и возникает этот шизоаналитический мусор «совпадений» (в комментариях). Пример такого текста-«совпадения» я привожу ниже, помещая его в кавычках:

«Сначала мне показалось, что в акции «Мешок» более-менее удалось избавиться от налипания шизофренических смыслов на уровне комментирования, поскольку там центральным оказался образ «фильма в мешке» и о нем трудно что либо сказать в силу его простоты и одновременно идиотичности. Но инерция «считывания» этих «смысловых краев», шизоаналитических «загрязнений» берет свое, и я обратил внимание, что фильмы с Шинтаро Катцу (саунд-трек одного из которых мы и поместили в мешок с картошкой), я начал собирать в 97 году. В том же году мне пришел японский журнал Асахиграф с публикацией КД и одновременно с мемориальными материалами о Ш. Катцу, который умер в 97 году. Уже тогда это сочетание в журнале мне показалось необычным. Но ведь и «Библиотеку» мы зарывали в 97! И вот теперь, в 2001, почему-то решили ввести в сюжет акции «Мешок» и линию «Библиотеки» (повесили на столб контрольные часы из этой акции, а потом разрыли и «подземные» часы). Произошла «привязка» (по году) последней части акции (разрывание часов) с «фильмом в мешке». Это первое «шизоаналитическое» совпадение в структуре «Мешка».

Второе я обнаружил, просматривая видеозапись акции. Когда мы пошли искать место зарытой «библиотеки», первым делом мы должны были найти маркировочные металлические трубки, которые Макаревич в 97 вбил в землю у трех деревьев в качестве ориентиров. Мы нашли их без труда. Эти трубки оказались игрушечными копиями - по цвету и форме - того металлического столба (вертикальной газовой трубы), к которой были привязаны магнитофоны и контрольные часы акции «Мешок» (по ним зрители кидались картошкой). То есть получается, что когда мы со зрителями пришли на место «Библиотеки», эти столбики как бы «трансцендировали» само место (поляну) по отношению к предыдущему (большая труба с магнитофонами и часами на просеке) как более «высокое», что ли, точнее- расположенное на другом текстовом уровне: та труба через эти маркеры предстала перед нами в чрезвычайно «уменьшенном» виде. На этапе «бросания картошкой» она возвышалась над нами, а здесь, на полянке с зарытой библиотекой КД она как бы уменьшилась в сотни раз и мы смотрели на нее сверху как какие-то гиганты.

Кроме того, что она «уменьшилась», она еще и «растроилась»- ведь таких ориентировочных трубок там было три, - определяя площадку разрывания часов как локализованную, выделенную и «трансцендентную» по отношению к двум предыдущим этапам акции (волочение мешка по лесу и бросание картошкой в столб с магнитофонами и часами). Между этими двумя этапами как бы включился механизм «уменьшения-увеличения» наподобие описанного Кэрроллом в «Алисе в стране чудес» (с пирожком и эликсиром).

Интересно, что этот столб (большой) мы выбрали с Панитковым в последнюю минуту акции. Сначала мы хотели привязать магнитофоны и часы к дереву. Но попробовав, как он звучит, решили остановиться на металлическом столбе.

Надо сказать, что я отношусь к двум последним этапам акции «Мешок» как к техническим. Сама акция- это только волочение мешка с «фильмом внутри», а бросание картошкой в магнитофоны и часы- это просто «выход» из акционной ситуации, чисто техническое записывание фонограммы для ее дальнейшего использования в другом событии. Так же как и эпизод с разрыванием часов «Библиотеки». Не попади Панитков в эти часы, еще неизвестно, сколько лет они продолжали бы идти. Но теперь, раскопав «подземные» часы «Библиотеки» и обнаружив, что они давно остановились (видимо, промерзли в первую же зиму 97-98 годов), мы уже не связаны с этими контрольными часами и можем вырыть книги когда захотим, по настроению. То есть и этот, третий этап акции «Мешок»- также технический и не связан непросредственно с самой акцией, а только с нашими (КД) дальнейшими манипуляциями с акцией «Библиотека».

Итак, если вернуться к общим рассуждениям, то я полагаю, что именно «пустое действие» как эстетический метод КД- это как раз то, что выходит за контуры дискурса современного искусства, который закончился. Поскольку «пустое действие»- это отсутствие всякого дискурса, это проступание сквозь любое заданное знаковое поле сферы непосредственного, недискурсивного и «всего, чего угодно». Знаковые слои, поля могут быть очень «толстыми» и конструкты «пустого действия» соответственно могут быть громоздкими, странными- как в наших акционных инсталляциях 8 тома. Но они продолжают нести свою основную функцию конструирования «пустого действия» (как просто «оставленность», например).

В принципе, «пустое действие»- это эстетический аналог боддхическому (или детскому может быть) состоянию сознания, которые являются целью буддистских и христианских духовных практик. В этих практиках предполагается, что, если человек достигает такого рода состояния сознания, то он так в нем и остается. В то время как «пустое действие»- это акт, а не состояние, это каждый раз по-новому конструируемая недискурсивность, причем не какое-то «приближение» к ней, или создание рамок, условий для нее, а именно сама недискурсивность как «вещь в себе», не как состояние сознания, а как наличность, не в сознании, не вне сознания, а просто «по ходу дела». «Пустое действие»- это констатация такого рода наличия, такой интенциональности, которая недискурсивна на самом деле и не имеет никакого отношения к любому дискурсу, включая и такие как бы близкие к «недискурсивности» состояния-описания типа «невыразимости» и т.п.

Интересно, что инерция развалившегося дискурса современного искусства еще довольно велика и на этой волне слома возникают мусорные текстовые завалы. Естественно, что больше всего они заметны именно в дискурсивных разделах «Поездок за город» как книги- таких, как «Предисловие» и «Комментарии». Поэтому я и помещаю этот свой текст, тоже комментирующий, но как бы со стороны по отношению ко всем этим процессам, в раздел «Рассказы участников»- текстовой раздел, наименее подверженный этой «мусорности».

К заявлению о том, что «сквозь «пустое действие» проступает «пустая» природа предметности и событийности» следует добавить, что, поскольку «пустое действие»- это своего рода «разрыв» в демонстрационной ткани (внедемонстрационность), то эта «пустота» параллельно с просто состоянием созерцания неизбежно порождает- в последующих комментариях- знаковые констелляции экспозиционных знаковых полей, которые лежат, как слои, как бы «под» демонстрационным слоем, в котором «пустое действие» проделывает своего рода «дыру», паузу. И тут возникает такой интересный эффект. Если во время своего протекания, переживания «пустое действие» является просветом, касанием к незнаковой и недискурсивной реальности, то во время комментирования, напротив, оно порождает «черную дыру», провал шизоанализа (текстовые события на экспозиционном знаковом поле). Возникает новая горизонталь, глубина просвета утрачивается, темнеет, растворяется на плоскости шизоаналитического письма. Конечно, можно относиться к этой «темноте» как к интересному текстовому пространству, «темнота» которого на самом деле является просто неизвестностью- как будто человек попадает в совершенно незнакомое помещение. Но как бы то ни было, это чисто текстовой эффект, не имеющий никакого отношения к самому «пустому действию» и его недискурсивности.