М. Рыклин.

Два голубя. (рассказ об акции “Негативы”)

Мы с Аней приехали на Савеловский вокзал на полчаса раньше, чем надо. Осмотрели новый вокзал, изнутри отделанный мрамором, полупустой — несколько бомжей, лиц неопределенного возраста и пола, нагруженных узлами (неискоренимый в России тип “странника”) . На Бутырской улице мало что изменилось; отался на месте даже неприметный цветочный магазин, где во время оно я по знакомству покупал на 8-е марта гвоздики для сотрудниц Института философии.

Погуляв, возвратились к кассам пригородных поездов, там уже стояли Андрей Монастыркский, Сорокин, Перцы; потом подтянулись Захаров, Лейдерман и другие. В поезде запомнилась неприятная сцена: пожилой пассажир накричал на владельца собаки и тому, хотя собака вела себя довольно мирно, пришлось переместиться в тамбур.

Интересно, что в поезде с нами ехал Андрей, чего в прежних известных мне акциях не было. Тогда он присутствовал незримо, в качестве важной для структуры акций фигуры отсутствия. Новая роль сталкера, которую взял на себя Андрей ( ее обычно выполнял Иосиф Бакштейн ), явно несла символическую нагрузку, читалась как намек на то, что больше нет нужды в посредствующем, челночном механизме, ведущем к “главному”. Уже из этого я понял, что акция будет отличаться пониженной картинностью, элемент неизвестного в ней будет редуцирован до минимума. Ведь функция проводника во многом определяла настрой акций 1987-1989 гг.: он вел в “неведомое”, в зону действия режиссера, даже если постановка была фикцией и фактически осуществлялась самими зрителями. А тут впервые вместо этой ( значимой ) фикции была предложена новая конвенция, в соответствии с которой роли зрителей и организаторов оказались еще менее дифференцироваными. Неслучайно врученный зрителям объект отличался минимальной “подарочностью”( раньше это были цветные фото предыдущих акций на картоне, хитроумные предметы со звонками и т.д., а теперь им на смену пришли черно-белые информационные листы ). И снималась акция исключительно на черно-белую пленку. Я запомнил ее черно-бело-голубой, остальные цвета постепенно испарились. Само Киевогородское поле заметно изменилось. Если бы дело было летом, контраст был бы резким и неприятным ( сомневаюсь, что при такой застроенности на этом поле вообще летом можно провести акцию ). Когда Игорь Макаревич и Сергей Ромашко удалились через поле по глубокому снегу, предварительно взяв с собой все наши фотоаппараты, я еще смутно надеялся, что “фокус” перформанса выявится после проявки пленки. Поездка пришлась на православное Рождество, когда даже у эстетически-продвинутых людей тлеет надежда на “интересную” концовку или раздачу даров.

После выяснилось,что почти вся наша пленка случайно оказалась засвеченной, и Андрей устно пояснил, что для зрителей Игорь фотографировал поле, а для организаторов — развеску Ромашко голубей на ветвях дерева. Когда, возвратившись из Таиланда, это место посетил Паша Пепперштейн, голубей там уже не было.

( Насколько слабо были отдифференцированы в этой акции зрительские и организаторские функции можно судить по тому, что Никита Алексеев, формально бывший одним из ее организаторов, напечатал в газете статью об акции, как если бы он был ее зрителем, а единственным автором — Андрей. )

Слово параноидально, оно вносит в мир больше порядка, чем в нем есть на самом деле. С поправкой на это хотелось бы думать, что 8 января 1996 г. КД провели свою первую за почти 7 лет акцию неслучайно. Во всяком случае я для себя отметил, что креативные возможности так называемого “актуального”искусства”, доминировавшего на московской сцене начиная с 1991 г. и служившего существенной метафорой стремительных изменений в постсоветском бессознательном, резко пошли на убыль, точнее, были абсорбированы политиками ( Жириновский, Марычев ), “новыми русскими” , популярными журналистами . “Актуальному искусству” стало нечего “просачивать”: оно утратило разведовательно-критическую функцию, оказавшись одной из вторичных вариаций на заданную другими тему “криминальности”. Заговорив на собственном жаргоне, власть обрела право быть метафорой себя самой: язык тайны оказался явлен непосредственно, без помощи агентов на местах. “Актуальное искусство” перестало быть искусством создания дистанции, напротив, оно стало заимствовать ее извне.

В этом просвете, который многими пока прочитывается как вакуум, и возникла возможность возобновления работы КД. Пока это довольно специфический вакуум, негативно заряженный, переполненый пустотностью истерического типа. Между тем прежние акции КД осуществлялись в относительно стабильных, предсказуемых ситуациях; только в условиях прочной групповой связности каждый мог построить и содержать свой виртуальный внутренний театр, без которого эти акции невозможны.

Сейчас почти для всех это стало непозволительной роскошью. Точнее, театр остался, но перестал быть виртуальным, наполнился “реальными” ужасами,

опасностями и т. д.. В нем непрерывно истерически инсценируется чудовищная возможность индивидуальной судьбы. Люди как бы ходят в наушниках,из которых под видом музыки раздаются повелительные выкрики “высших сил”, мешающих слышать естественные шумы и одну из их разновидностей, тишину.

Так что хотя акция, повторяю, прошла исключительно комфортно, в размышлении над ней появился отсутствовавший раньше налет мрачности. Он не чувствовался во время самой акции, а возник позже, как бы вынырнув из подсознания. С чем это было связано? Пока я не могу с уверенностью ответить на этот вопрос. Может быть, с тем, что за ее поверхностной “идеальной” рекреативностью скрывалась невозможность ее прочитать, структурная непредсказуемость. Причем, не только для зрителей, но и для участников. Никто не смотрел на зрителей извне, картинность была практически нулевой еще и из-за сильного фонового шума ( голоса из воображаемых

наушников ).

Естественно, у акции была структура — изменился аппарат ее восприятия, виртуальный театр, необходимый для того, чтобы возникла позиция наблюдения. У меня как бы засорилось глазное дно, позволявшее видеть смысл, который, как известно, всегда виртуален.

Напротив, внешне ритуальные знаки рекреативности именно в этой акции присутствовали максимально, скрупулезно воспроизводились ее участниками. Я бы назвал это ситуацией рекреативности без рекреации, точнее, с рекреацией, но которая длится ровно столько, сколько продолжается сам ритуал. Рекреативность локализовалась во времени самой акции, в том числе как воспоминание о прошлых акциях.Все это очень напоминало акции 87-89 гг.; концептуальный аппарат, наработанный для анализа тех акций, формально применим и к этой. Но ее аура была иной. Выполнение ритуала групповой связности не может произвольно ее воссоздать. Раньше устройство акций КД было частью целой системы общения, постоянной стабилизации фантома общей судьбы. Сейчас он исчез, и на каждого, даже если не все еще это осознали, смотрит свой палач и своя жертва. Может быть, предметом акции с двумя голубями явилась как раз дистанция от предыдущих акций? Может быть, точное соблюдение их правил только способствовало выявлению несводимости дистанции ( одной из форм проявления этой несводимости является ностальгия )? Это особенно подчеркивалось присутствием Андрея среди зрителей — его индивидуальная судьба также преодолевалась только в форме ритуала, в этом смысле он ничем не отличался от других. Прошлое возвращается, но как необходимая галлюцинация, в виде последовательности предсказуемых действий. Оно сохраняется до тех пор, пока совершаются эти действия. Время акции и есть время памяти — после чего все мирно растворяется в воздухе.

Да, “актуальное искусство” за последнее время утратило значительную часть своей актуальности, уступив ее чему-то более актуальному. Но мы-то понимаем, что для актуальности вовсе не обязателен ярлык искусства, что высшим, если не единственным искусством является сама актуальность, в которой мы все в той или иной мере принадлежим, зачастую даже сознательно с нею не отождествляясь.

Дело в том, что устранение функции проводника, связанной с фамилией Бакштейн, не устраняет “Бакштейн-функцию” внутри каждого из нас В строгом смысле провести акцию без Бакштейна как универсального оператора актуальности невозможно — в каждом живет свой неустранимый внутренний Бакштейн. Семь-восемь лет назад он был надежным прибором для измерения степени групповой связности. теперь с его помощью можно измерять глубину актуальности как необходимой пленки, обволакивающей каждое событие.

Я благодарен устроителям акции за приятное путешествие на “то же” Киевогорское поле в том же составе — лучше нельзя было измерить расстояние, которое отделяет меня от этого “одного и того же”.

Предъявлено тождество — выявлено различие. Невыдуманное никем из нас, оно сжимается в точку на время церемонии ( в этом шизокитайская природа различия), чтобы потом невозмутимо возвратиться на свое место. Так картина из книги “Волшебный взгляд”, если в нее вглядываться, обретает третье измерение, но возвращается к двухмерности, стоит нам только отвести взгляд.

 

Москва, 17-18 февраля 1996г.